Voici, comme pièce à conviction, une traduction du début du Porche de Charles Péguy (merci Mikhaïl Nassonov !) :

ВРАТА ВТОРОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ

сестра Жервез

(возвращается)

Вера, которую я больше люблю, говорит Бог, это надежда.

Вера меня не удивляет.

В ней нет ничего удивительного.

Я так блистаю в моём творении.

И в солнце, и в луне, и в звёздах.

Во всех моих созданиях.

В звёздах небесной тверди и в рыбах морских.

В мире моих созданий.

Над ликом земным и над гладью вод.

В движениях звёзд на небесах.

В дыхании ветра над морем и в дыхании ветра в долине.

В тихой долине.

В уютной долине.

В лесах и в животных и в животных лесных.

И в человеке.

Моём создании.

В народах и в людях, и в царях и в народах.

В мужчине и в женщине, его спутнице.

И особенно в детях.

Моих созданиях.

Во взгляде и в голосе детских.

Ведь дети больше мои создания.

Чем остальное человечество.

Они ещё не сломлены жизнью.

Земной.

И из всех – они мои служители.

Прежде всех.

И голос детский чище голоса ветра в тихой долине.

В уютной долине.

И взгляд детский чище синевы неба, белизны неба и звёздного луча тихою ночью.

Я так блистаю в моём творении.

Над ликом горных вершин и над гладью равнины.

В хлебе и в вине, в хлебопашце и в сеятеле, в поле и в винограднике.

Во свете и в тьме.

И в сердце человека, что глубже всего в этом мире.

В созданном мире.

Столь глубоком, что ничей взгляд не проникнет в него.

Кроме моего взгляда.

В буре, заставляющей плясать волны, и в буре, заставляющей плясать листья.

Деревьев лесных.

И, напротив, в спокойствии тихого вечера.

В песке морском, и в звёздах - песке небесном.

В каменном пороге и в каменном доме, и в престоле из камня.

В молитве и в таинствах.

В жилищах людских, и в храме – доме моём на земле.

В орле, моём создании, что парит над вершинами.

В орле – царственной птице, чей размах крыльев достигает двух и, иногда, трёх метров.

И в муравье, который ползает и собирает мало-помалу.

В земле.

В муравье – моём служителе.

И даже в змее.

В муравье – моём служителе, совсем малом моём служителе, что упорным трудом собирает, бережливом моём служителе.

Работяге, трудящимся без сна и покоя.

Что находит лишь в смерти или долгой зимою.

(пожимая плечами от очевидности,

перед такой очевидностью)

Я так блистаю во всём моём творении.

В самом малом, в совсем малом моём создании, в малом моём служителе, в крошечном муравье.

Что сокровищенствует мало-помалу, как человек.

Как человек – малый совсем.

И роет ходы под землёю.

В недрах земных.

Чтобы скупо собрать там богатство своё.

Временное.

По-нищенски.

И даже до змея.

Что обманул жену и, оттого, ползает на чреве своём.

Моём создании и моём служителе.

Змей, обманувший женщину.

Мою служительницу.

Обманувшую мужчину, моего служителя.

Я так блистаю в моём творении.

Во всём, что случается с людьми и с народами, и с бедняками.

И даже с богатыми.

Которые не желают быть моими созданиями.

И ищут убежища.

Только б не быть моими служителями.

Во всём, что человек вяжет и развязывает и злого и доброго.

(И я – над всем этим, потому что это я – Владыко, и я связываю заново то, что человек развязал, и развязываю связанное им).

Вплоть до искушения греха.

Даже.

И во всём, что случилось с Сыном моим.

Из-за человека.

Моего создания.

Которого я сотворил.

В воплощении, в рождении и в жизни и в смерти моего Сына.

И в жертве святой на престоле.

Во всяком рождении и во всякой жизни.

И во всякой смерти.

И в жизни вечной, которой не будет конца.

Которая победит всякую смерть.

Я так блистаю в моём творении.

Что для того, чтоб не видеть меня эти бедные люди должны были б стать истинными слепцами.

Любовь, говорит Бог, меня не удивляет.

В ней нет ничего удивительного.

Эти бедные создания столь несчастны, что у них были бы каменные сердца, если бы вовсе не любили друг друга.

Как же им вовсе не любить своих братьев.

Как могли б они не подать вовсе куска хлеба, хлеба насущного, детям просящим.

И мой сын имел такую любовь.

Мой сын – их брат.

Столь великую любовь.

Но надежда, говорит Бог, вот что меня удивляет.

Меня самого.

Да, она по-настоящему удивительна.

Что эти бедняги видят как идут дела и думают, что завтра будет лучше.

Что они видят то, что происходит сегодня и верят, что завтра будет лучше.

Да, это так удивительно, и именно надежда – самое великое чудо нашей благодати.

Ему я и сам удивляюсь.

Ведь нужно, чтобы моя благодать обладала бы в самом деле необыкновенною силою.

И, чтоб она истекала словно из неиссякаемого источника и величаво текла словно река полноводная.

С того первого раза как она потекла и с тех пор течёт неизменно.

В моём творении естественном и сверхъестественном.

В моём творении духовном и плотском, и ещё раз духовном.

В моём творении вечном и временном, и ещё раз вечном.

Смертном и бессмертном.

И в тот раз, в тот памятный раз, с того самого раза как она истекла словно река крови из ребра прободённого моего сына.

Какой же должна быть моя благодать и сила моей благодати для того, чтобы эта малая надежда, колеблемая от самого веяния греха, дрожащая от всякого ветра, трепещущая от малейшего вздоха,

должна быть столь неизменной, держаться так верно, так непреклонно, так чисто ; и непобедимой, неподвластной смерти, и негасимой ; как хрупкое пламя жертвенника.

Что горит неустанно в светильнике верном.

Трепетное пламя, пронзившее толщу миров.

Колеблемое пламя, пронзившее толщу времён.

Дрожащее пламя, пронзившее толщу ночей.

С того первого раза как моя благодать истекла ради творения мира.

Извечно течёт моя благодать ради хранения мира.

С того самого раза как кровь моего сына истекла ради спасения мира.

Пламя столь неприступное, столь неподвластное дыханию смерти.

Что меня удивляет, говорит Бог, так это надежда.

Непрестанно меня удивляет.

Малышка надежда на вид неприметная.

Маленькая девочка надежда.

Бессмертная.

Ибо мои три добродетели, говорит Бог.

Три добродетели - мои создания.

Мои дочери, дети мои.

Такие же как и все мои создания.

Рода человеческого.

Вера – Супруга верная.

Любовь – Матерь.

Матерь усердная, сердцем богатая.

Или же старшая сестра, заботливая словно мать.

Надежда - маленькая девочка, неприметная с виду.

Явившаяся на свет лишь в прошлом году на Рождество.

И играющая ещё с дедом Морозом.

С деревянными ёлочками из Германии, покрытыми белым лаком, словно инеем.

С бычком и с деревянным осликом из Германии. Раскрашенными.

С рождественскими яслями полными соломы, несъедобной для зверят.

Ведь они деревянные.

Но это она пройдёт сквозь миры.

Маленькая девочка – неприметная с виду.

Она одна, ведущая других, пройдёт сквозь миры проходящие.

Как та звезда, что привела трёх царей от края Востока.

К люльке моего сына.

Так, словно трепетное пламя.

Она одна поведёт Добродетели и миры.

Пламя прорвётся сквозь вечную тьму.

Священник говорит.

Служитель Божий, священник говорит.

Каковы три верховные добродетели ?

Ребёнок отвечает :

Три верховные добродетели суть Вера, Надежда и Любовь.

– Почему Веру, Надежду и Любовь называют верховными добродетелями ?

– Веру, Надежду и Любовь называют верховными добродетелями потому что они обращаются прямо к Богу.

– Что такое Надежда ?

– Надежда - это божественная добродетель, которой мы ожидаем от Бога твердою верою благодать в этом мире и вечную славу в грядущем.

– Покажите в чём ваша Надежда

– Господи, я надеюсь, с непоколебимою верою, что вы мне дадите, предстательством Иисуса Христа, вашу благодать в этом мире, и, если я буду соблюдать ваши заповеди, вашу славу в веке грядущем согласно вашему обетованию, а вы самодержавно верны своим обетованиям.

Мы слишком часто забываем, дитя моё, что надежда - добродетель, и, что она верховная добродетель, и, быть может, из трёх верховных добродетелей она более всех приятна Господу.

Что она конечно самая трудная, что она, наверное, единственная трудная, и, что она несомненно дороже всех перед Господом.

Верить так просто. Верить само собой разумеется. Чтобы верить нужно лишь быть самим собою, и только видеть. Чтобы не верить должно себя заставлять, себя пытать, себя терзать, себе самому перечить. Себя подавлять. Вывернуть себя наизнанку, натянуть на себя, и быть наизнанку. Вера совсем естественная, ко всякому с лёгкостию идущая, совсем простая, всякого с лёгкостию принимающая. Всякого добротою встречающая. Всякого красотой навещающая. Она как та женщина, которую все знают, та старушка, та старенькая прихожанка, бабушка из прихода. Она нам рассказывает о былых временах, о том что случилось давным-давно.

Чтобы не верить, дитя моё, нужно заткнуть себе глаза и уши. Чтобы не видеть, чтобы не верить.

Любить, к сожалению, так просто. Любить само собой разумеется. Чтобы любить своего ближнего нужно лишь быть самим собой, лишь только увидеть как много отчаяния. Чтоб не любить своего ближнего должно себя заставлять, себя пытать, себя терзать, себе самому перечить. Себя подавлять. Себе вредить. Себя обесчеловечить, вывернуть себя наизнанку, натянуть на себя, и быть наизнанку. Любовь совсем естественная, вся искрящаяся, совсем простая, всякого с лёгкостию принимающая. Она – первое движение сердца. Первый всегда добрый порыв. Любовь это мать и сестра.

Чтобы не любить, дитя моё, нужно заткнуть себе глаза и уши.

Перед криком отчаяния.

Но не просто надеяться. Надеяться само собой не разумеется. Чтобы надеяться, дитя моё, нужно быть действительно счастливым, должно уже получить, уже успеть принять великую благодать.

Это верить легко и не верить было бы невозможно. Это любить легко и не любить было бы не возможно. Но надеяться трудно

тихим голосом и со стыдом

И легко и удобно отчаяться, и в этом – великое искушение.

Малышка надежда между своих двух сестёр продвигается дальше и только на неё не обращают внимание.

На пути ко спасению, на плотском пути, на тернистом пути, по далёкой дороге, по дороге между своих двух сестёр малая надежда

Продвигается дальше.

Посреди свои старших сестёр.

Той, которая супруга.

И той, которая мать.

И не обращают внимания, христианский народ замечает лишь двух старших сестёр.

Первую и последнюю.

Которые думают о самом срочном.

Сейчас.

В проходящем мгновении.

Христианский народ видит только двух взрослых сестёр, не сводит глаз с двух взрослых сестёр.

С той, которая справа и с той, которая слева.

И не видят почти что совсем ту, которая идёт посредине.

Маленькую девочку, которая ещё учится в школе.

И шагает.

Прячась в юбки старших сестёр.

Может легко показаться, что это старшие сёстры ведут младшую за руку.

Посредине.

Между ними двумя.

Чтобы помочь ей пройти по тернистому пути спасения.

И не увидеть обратное, подобно слепцам.

Того, что это она та, которая идёт посредине, что это она ведёт своих старших сестёр.

И, что без неё они не на что б не сгодились.

Словно две старые девы.

Две постаревшие женщины.

Жизнью разбитые.

Это она – самая младшая, и это она ведёт за собой.

Ибо Вера видит то, что есть.

А она то, что будет.

Любовь любит то, что есть.

А она то, что будет.

Вера видит то, что есть.

Во Времени и в Вечности.

Надежда видит то, что будет.

Во Времени и для Вечности.

Так сказать в будущем самой вечности.

Любовь любит то, что есть.

Во Времени и в Вечности.

Бога и ближнего.

Так же как и Вера видит.

Бога и творение.

А Надежда любит то, что будет.

Во Времени и для Вечности.

Так сказать в будущем самой вечности.

Надежда видит то, чего пока ещё нет, но будет.

Она любит то, чего пока ещё нет, но будет.

В будущем времени и в будущем вечности.

На восходящем пути, на зыбком пути, на нелегком пути.

По восходящей дороге.

Повиснув на руках своих старших сестёр.

Держащих за руки её.

Малышка надежда.

Продвигается дальше.

Малышка надежда между своих взрослых сестёр делает вид, что позволяет вести им себя.

Словно ребенок, что без сил уже дальше идти.

Которого нужно тащить за собой.

Но это малышка надежда заставляет шагать своих старших сестер.

Их тащит.

Заставляет идти целый мир.

Тащит его.

Ведь работаем мы лишь ради детей.

И две старших идут лишь ради неё.

Мои три добродетели, говорит Бог.

Владыко Трёх Добродетелей.

Мои три добродетели подобны во всём мужчине и женщине в доме своём.

В доме взрослых людей, в доме где вовсе не дети в трудах целых день.

Но работают ради детей.

Где вовсе не дети отправляются в поле, чтоб пахать и засеивать землю, чтобы хлеба собрать урожай, чтоб убрать виноград, чтоб подрезать лозу или чтоб заготовить дрова.

На зиму.

Чтобы было чем печь растопить студеной зимой.

Разве мог бы работать с душою отец если б не помнил о детях своих.

Если б работал не для детей.

И зимой, когда работать так тяжело.

В лесу.

Когда работать тяжелее всего.

Острым ножом, топором, колуном и пилою.

В замёрзшем лесу.

Зимой, когда даже гадюки спят в дебрях лесных, застыв от мороза.

И когда дует студеный ветер.

Пронизывающий ветер.

Обжигающий руки и ноги.

И он, продрогший насквозь до стука зубов.

До сосулек в заиндевевшей в своей бороде.

Вспоминает внезапно о милой жене, что ждёт его дома.

О милой жене, такой славной хозяйке.

Чей он супруг перед Господом Богом.

И о детях своих, которым дома уютно и так хорошо.

Что шалят и играют сейчас у печи.

И быть может даже дерутся.

Вместе.

Ради забавы.

Они проходят перед очами его, молнией перед очами памяти его, пред очами его души.

Они живут в его памяти, в сердце его, в душе и в самих очах его души.

В едином миге он видит своих трёх детей, что играют, смеясь, у печи.

Своих троих детей - двух мальчишек и девочку.

Чей он отец перед Господом Богом.

Своего старшего, сына своего, которому исполнилось двенадцать лет в сентябре.

Дочку свою, которой исполнилось девять лет в сентябре.

И младшего, которому в июне исполнилось только семь лет.

Так, что девочка, дочка его, посреди.

Как оно и положено.

Чтобы два брата могли бы её защитить.

В жизни.

Старший сперва и младший затем.

Своих троих детей, которые наследуют ему и его переживут.

На земле.

Которые будут владеть землёю и домом его.

И если у него нет вовсе ни земли и ни дома, то у них будут хотя бы орудья его.

(Если у него нет вовсе ни земли и ни дома, то и у них их вовсе не будет.

Всего лишь.)

(Он ведь сумел без них обойтись.

Они сделают то же, что он – будут работать.)

Его нож и топор и колун и пилу.

Молоток и точило его.

Мотыгу и заступ его.

И лопату его, чтоб землю копать.

И если они не наследуют дом и землю его.

То, хотя бы орудья его.

Надёжные орудья его.

Что служили так часто ему.

И подходят так верно к его руке.

Которыми он так часто одну и ту же землю копал.

Орудья его, которые службой своею сделали крепкой и гладкой руку его.

А он усильем работы сделал блестящей и гладкой рукоятку на каждом из них.

Из-за упорной работы кожа его стала так же груба и тверда как орудья его.

По рукояткам орудий его сыновья найдут и наследуют твёрдость его руки.

Так же как ловкость, их великую ловкость.

Ведь он такой умелый пахарь и умелый лесоруб.

И умелый виноградарь.

И вместе с орудиями наследуют его сыновья, наследуют дети его.

То, что он дал им, то, что никто не сможет отнять.

(Даже Господь Бог).

(Так много Господь дал человеку).

Силу рода его, и силу его крови.

Ибо они произошли от него.

И они родом из Франции, из Лотарингии.

Сыновья из семьи благородной и крепкой.

А благородная кровь себе неизменно верна.

Сыновья достойной матери.

И сверх всего то, что превыше всего, вместе с орудиями его и с кровью и с родом его наследуют дети.

То, что ценнее и дома и отрезка земли, предназначенных детям.

Ибо и дом и земля преходящи и пройдут.

И дом и земля беззащитны пред напором зимнего ветра.

Пред напором студеного ветра в лесу.

Но благословение Божие вне всякого ветра.

То, что полезней орудий то, что ценнее всего, то, что прочнее орудья любого.

То, что работает лучше любого из них.

Ведь орудья всё же не вечны.

Как человек.

То, что ценнее, то, что прочнее и рода и крови.

Даже.

Ибо и род и кровь преходящи и пройдут.

Кроме крови Иисусовой.

Изливаемой во веки веков.

И сам род и кровь беззащитны пред напором зимнего ветра.

И бывает, что случается зима самого рода.

Вместе с домом, быть может, если он есть у него, и с землёю.

Вместе, конечно, с орудьями, с родом и с кровью его наследуют дети.

То, что выше всего.

Благословение Божие, что покоится над домом и над родом его.

Благодать Божию, что ценнее всего.

Он так хорошо это знает.

Благословение Божие над бедняком и над каждым рабочим.

И над тем, кто растит его малых детей.

Он так хорошо это знает.

Потому что Господь так обещал.

А Он царственно верен своим обещаньям.

Его трое детей, что растут так легко.

Пусть болезнь не коснётся их.

Так легко, что, конечно же, вырастут выше него.

(О, как гордится он этим в сердце своём).

И его двое парней будут по-настоящему сильными.

Его двое парней заменят его, его дети займут его место на этой земле.

Когда больше не будет его.

Его место в приходе и его место в лесу.

Его место в храме и его место в доме.

Его место в селе и его место на винограднике.

И на равнине, и на холме, и в долине.

Его место в Церкви. Наконец. Что ж.

Его место мужчины и его место христианина.

Его место прихожанина и его место пахаря.

Его место крестьянина.

Его место отца.

Его место в Лотарингии и во Франции.

Ибо эти места, великий Господь, суть те, которые должно хранить.

И должно, чтоб они продолжались.

Когда его там уже больше не будет, как есть он сейчас.

Если не лучше.

Должно, чтобы крестьянство продолжалось.

И виноградник и пшеничное поле и сбор урожая пшеницы и сбор винограда.

И земли пахотьба.

И пастьба скотины.

Когда его там уже больше не будет, как есть он сейчас.

Если не лучше.

Должно, чтобы христианство продолжалось.

Церковь воинствующая.

И для этого нужно, чтоб были христиане.

Всегда.

Должно, чтобы приход продолжался.

Должно, чтоб Франция и Лотарингия продолжались.

Долгое время после того, когда его больше не будет.

Также хорошо как и сейчас.

Если не лучше.

Он с нежностью думает о времени том, когда его больше не будет и дети его займут его место.

На земле.

Перед Богом.

О времени том, когда его больше не будет, а будут дети его.

И когда назовут имя его, когда упомянут его, когда имя его прозвучит, так

случайно иль кстати в разговоре каком, то уже не о нем будет речь, но о сыне его, о его сыновьях.

Имя его будет его и вместе чужое – будет именем его сыновей.

Это имя будет его и больше не будет его и никогда больше не будет его, потому

что станет именем его сыновей.

Как гордится он этим в сердце своём и с нежностью думает так.

Что сам он больше не будет собою самим, но сыновьями.

И имя его больше не будет его, а именем его сыновей.

Что имя не послужит больше ему, а послужит его сыновьям.

Которые с честью понесут его имя перед Господом Богом.

Достойно и гордо.

Как он.

Лучше чем он.

И когда назовут имя его – это сына его позовут, и о сыне его будет речь.

Он же на кладбище будет давно.

Возле церкви – на кладбище.

Он, то есть тело его.

Бок о бок с отцами его и с отцами его отцов.

В едином ряду.

С отцом и с дедом его, которого он знал.

И со всеми другими, которых не знал он.

Всех жён и мужей из рода его.

Всех древних мужей и всех древних жён.

Их предков и пращуров.

С жёнами их.

Столько, сколько их было со дня основания храма.

Каким-то святым строителем.

Что пришел от Христа.

Его тело, ведь душу свою уж давно.

Он вверил Богу.

Под защиту святых покровителей.

Он уснёт – и тело его обрящет покой.

Между своими, (ожидая своих).

Ожидая воскресения тел.

До воскресения тел его тело обрящет покой.

Он думает с нежностью о времени том, когда в нем больше не будет нужды.

И когда, тем не менее, все будет в порядке.

Ведь будут другие.

Которые понесут то же бремя.

И которые, быть может, и которые точно понесут его лучше.

Он думает с нежностью о времени том, когда его больше не будет.

Потому что, не правда ли, нельзя быть всегда.

Ведь если сегодня живем, то не можем жить дважды.

И когда. Тем не менее, все будет в порядке.

Когда все будет не хуже.

Наоборот.

Когда будет лишь лучше.

Наоборот.

Ибо тогда будут дети его.

Его дети, конечно же, сделают лучше, чем он.

И мир будет лучше.

Чуть позже.

И он не завидует вовсе.

Наоборот.

Тому, что прожил жизнь свою во времени трудном.

Подготовив, конечно же, своим сыновьям лучшее время, быть может.

Только безумец завидовать может своим сыновьям и сыновьям своих сыновей.

Разве не работает он только ради детей.

Он с нежностью думает о времени том, когда его больше не будет, когда больше и думать не будут о нем, разве что из-за деток его.

(Если будут то так – иногда. Очень редко.)

Когда имя его прозвучит (задушевно) в поселке,

То тогда позовут его сына Марселя или Пьера, сына его.

Тогда нужен кому-то будет Марсель, его сын, или Пьер.

И их позовут, будут рады их видеть. За ними пошлют.

Ведь это они будут царствовать, и имя его понесут.

Это они будут царствовать и сверстники их, и их современники.

Они будут царствовать на лике земном.

Быть может, какой-нибудь ветхий старик вспомнит.

Скажет.

Оба парня Севэн – славные парни.

Не удивительно это.

Ведь им есть кому подражать.

Их отец был настоящим мужчиной.

И, затем, молодежь повторит:

Наш старик был настоящим мужчиной.

Ничего уж не зная о нем.

А затем забудут и это, даже эта молва исчезнет о нем.

Он с нежностью думает о времени том, когда даже исчезнет молва.

Вот почему, вот для чего он в трудах целый день. Ведь работаем мы только ради детей.

Он будет лишь тело шесть футов длиной под шестью футами земли, под крестом.

Но будут дети его.

Он приветствует с нежностью новое время, когда его больше не будет.

Где не будет его.

Где будут дети его.

Царство его детей.

Он с нежностью думает о времени том, когда время само не будет больше его.

А временем его детей.

Царство (во времени) его детей.

В то время когда имя Севэн прозвучит, то уже не о нем, а о детях его.

Не больше. Без разъяснений.

Это дети его понесут имя Шенэн, или имя Жуфэн, или Дамремон или какое другое лотарингское имя.

Любое другое христианское имя, имя французское, лотарингское имя.

При мысли о том, что дети его станут совсем уже взрослыми.

При мысли о времени его детей, о времени царства детей.

На земле,

В их черед,

Нежность, тепло, гордость рождаются в сердце его.

(Боже мой, не будет ли это гордыней.

Но Господь ему это простит.)

Как дети его, о праведный Боже, будут твердыми в темном лесу.

Мощные парни словно два крепких дерева.

Зимней стужей в лесу.

Смертной стужей.

Пронизывающим ветром.

До сосулек в их бородах.

Он смеется представив себе выраженье их лиц.

Он смеется в себе и быть может не только в себе.

Снаружи.

Как представит их лица, как представит их лица покрытые бородой.

Он думает с нежностью о дочурке своей, которая будет прекрасной хозяйкой.

Потому что будет, будет, конечно ж, такой же как мать.

Его больше не будет, да, это ясно, его больше не будет.

Он уже позабудет вкус хлеба.

Но будут другие, Боже праведный, будут другие,

Должно надеяться - будут другие,

Те, кто познали уже вкушение хлеба, те кто полюбят хлеба краюху.

Те, кто будут вкушать с аппетитом.

Хлеб свой насущный.

Те, кто вкусят с аппетитом хлеб свой насущный и хлеб вечный.

(Без него обойдутся, за столом его больше не будет, ведь если новые входят, то нужно тогда за столом потесниться.)

Другие дети его те, которым прожить суждено, а потом умереть, уже после него, если все пойдет своим чередом.

Те, которых он встретит в раю.

Будут другие, слава Богу, будут другие:

Должно, чтоб Франция продолжалась.

Не прекратится ни Франция, ни Лотарингия, ни христианство.

Не прекратится приход.

Не прекратится вовсе ни зерно, ни лоза.

Порядок таков, что отец умирает прежде детишек своих.

Он думает о них, и благодатью Божией согревается кровь в сердце его.

И согревает его целиком.

Наполняет все члены его до кончиков пальцев.

Так, как если б он осушил добрую чарку вина.

Вина лотарингского, собранного на холмах близ Сепуа.

Боль в окоченевших пальцах его, (ведь так долго ему приходилось дыханием их согревать),

Исчезает, словно от волшебства.

Остается лишь трепетанье тепла на кончиках пальцев.

И ветер студеный.

Который все дует.

Оттого, что один.

Оттого, что бездетен.

Оттого, что творение он без души.

Потому ничего и не может понять.

Ветер студеный в лесу.

Превращает в две льдинки крупные слезы, что так глупо из глаз потекли.

По глубоким морщинам на обеих щеках, растворяясь в густой бороде.

Две льдинки.

Тогда он, и смеясь и стыдясь.

В сердце смеясь и в сердце стыдясь и снаружи.

И смеясь во весь голос даже.

Потому что плакать приятно и вместе зазорно.

Мужчине.

Тогда бедняга лукавит.

Украдкой смотрит вокруг - не видит ли кто.

Не заметил ли кто.

Случайно.

Смеясь в сердце своем и в своей бороде.

Спешит вытереть слезы на обеих щеках.

Не оставив следа.

Он лижет и пьет над своими губами.

В уголке своих губ соленые слезы.

Что пронзают насквозь густую браду.

И неловко рукой.

Неумело.

Несмело.

Сверху вниз.

Большим пальцем торопится вытереть слезы и след этих слез.

Чтоб никто не заметил.

Чтоб никто не увидел.

Чтоб никто бы не смог посмеяться над ним.

Потому что мужчина плакать не должен.

И супруга его, что осталась сегодня в доме.

Хотя часто она отправляется в поле.

Столь прекрасная домохозяйка.

И благочестивая христианка.

Разве хватило бы у нее столько сил.

Столько сил, чтоб хозяйство свое содержать.

Если б она не работала ради детей.

И все люди работают только ради малышки надежды.

Все что мы делаем, мы делаем ради детей.

И именно дети заставляют нас делать.

Все то, что мы делаем.

Как если б они вели нашу руку.

Так, всё, что мы делаем, всё, что делает каждый, все делают ради маленькой девочки надежды.

То, что меньше всего, то прекрасней и выше всего.

То, что новее всего, то прекрасней и выше всего.

И крещение есть таинство меньших.

И крещение есть самое новое таинство.

И крещение есть таинство, которое начинается.

Что начинается имеет то, чего больше нигде не найдешь.

Такую силу, такую новизну, такую утреннюю свежесть.

Такую молодость, такой задор.

Такой порыв.

Такую чистоту.

Рождение, которого не повторить никогда.

Первый день – самый прекрасный день.

Первый день, быть может, – единственный прекрасный день.

И крещение есть таинство первого дня.

И крещение есть то, что прекрасней и выше всего.

Если бы не было б таинства жертвы.

И преложения тела Господа нашего Иисуса Христа.

Есть в том, что начинается некий источник, некий род или некое свойство, которое никогда не вернуть.

Начало пути, детство, которого не вернуть, которого не вернуть никогда.

Итак, малышка надежда

Есть та, которая всегда начинается.

Это рождение

Без конца.

Это детство

Без конца. Господи, что бы мы делали, чем бы мы были, если бы не было детей.

Чем бы мы стали.

И две старшие сестры знают, что без нее их жизнь была бы пустой.

Словно две старые девы в перекошенном доме.

В ветхой лачуге, проседающей каждый день больше.

Мало-помалу.

Две старые девы, что стареют одни, что скучают одни в безжизненном доме.

Две бездетные старухи.

Потухающий род.

Они знают прекрасно о том, что с нею они - благородные девы.

С прекрасным будущим.

У которых есть дело всей жизни.

И что в этой маленькой девочке они держат все время и даже всю вечность в ладонях своих.

Это дети не делают ничего.

Ах, хитрецы, они делают вид, что не делают ничего.

Плуты.

Они знают прекрасно, что делают.

Простецы.

А простакам, как известно, везёт.

Они знают прекрасно, что делают всё; и больше чем всё;

С их видом невинным;

Как если б они ничего и не знали;

И знать не хотят;

Ведь работают только для них.

На самом-то деле.

Ведь работаем мы только для них.

И всё, что делается – только для них.

И всё, что только делается в мире – делается только для них.

Вот почему у них столь уверенный вид.

И на них так приятно смотреть.

Этот открытый взгляд, этот взгляд, который выдержать невозможно, и который сам поддерживает всякий взгляд.

На который так хорошо, так приятно смотреть.

Этот взгляд, который выдержать невозможно.

Этот открытый взгляд, этот взгляд их прямой, этот кроткий их взгляд, этот взгляд их небесный.

На который так приятно смотреть, который так сладко принять, этот взгляд их небесный.

Вот почему у них столь особенный вид.

И уверенность на челе.

Это прямое чело, это выпуклое чело, это упрямое чело, это гордое чело.

От их твердой уверенности.

Которая есть уверенность.

Самой надежды.

Их выпуклое чело, только что вымытое и совсем ещё чистое.

Крещенской водою.

И их речь, и их столь сладостный голос, столь уверенный голос.

Столь милый для слуха, столь юный.

Голос небесный.

Ибо в нём обетование, сокровенная тайная достоверность.

Обетование в каждом их взгляде, и сокровенная тайная достоверность на челе и на всей их персоне.

На их маленькой, на их благородной, на их столь почтенной персоне.

Блаженны дети; блажен и отец.

Блаженна надежда.

Блаженное детство. Все их маленькое тельце, все их маленькое существо, каждый их маленький жест искрится, источает, преисполнен надеждой.

Сияет, преисполнен невинностью.

Невинностью самой надежды.

Уверенность, невинность единственная.

Уверенность, невинность неподражаемая.

Неведенье детское, невинность рядом с которой святость сама, чистота человека святого выглядит грязью, упадком.

Уверенность, неведенье, невинность сердца.

Юность сердца.

Надежда, детство сердца.

Кроткие дети, дети неподражаемые, дети - братья Христовы.

Юные дети.

Дети, рядом с которыми самые великие святые суть лишь упадок и старость.

Дети, вот почему это вы - господа, и вот почему это вы – хозяева в доме.

Мы хорошо это знаем.

Один взгляд, одно ваше слово заставит склонится самых упрямых.

Мы хорошо это знаем.

Вы все – младенец Христос.

И кто, какой безумец, кощунник какой осмелится сказать о себе, что он – Христос.

Какой святой, какой самый великий подвижник осмелится хотя бы подумать об этом.

И вы, вы знаете прекрасно, что вы – хозяева в доме.

Ваш голос о том говорит, ваш взгляд вещает о том, и кудри ваших волос, и наклон головы.

И когда вы просите что-то, вы – как тот человек, что на может радость сокрыть

уверенный в исполнении просьбы.

И вы, вы знаете прекрасно - вашу просьбу исполнят.

О подражании Христу. Вы, дети, вы подражаете Христу.

Нет, даже не подражаете ему. Вы сами - младенец Христос.

Не замечая, не зная об этом, не видя.

И вы хорошо это знаете.

И кто, какой человек, какой самый великий святой, какой самый великий подвижник не знает насколько далек он от младенцa Христа.

В своем подражании.

Невосполнимая потеря, нищета, падение, неизбежное поражение жизни.

Которое и есть существование, и жизнь, и старость.

В детстве мы единимся с Христом.

И взрослея, отделяемся от него, отделяемся на всю нашу жизнь.

Дети, ваше неведение, ваша уверенность, ваша невинность – это неведение, это невинность самого Христа.

Его кроткая уверенность.

Каждый из вас – надежда, как и младенец Христос – надежда.

В самом деле, вы – младенец Христос.

Вот почему, дети, мы так рады тому, что это вы господа, что это вы хозяева в доме.

Ведь ваше господство и есть господство надежды.

И царствование ваше – есть царствие надежды.

Ведь мы, взрослые, что мы, стоим чего мы.

В нашем жалком подражании.

И ваше господство – это господство Христа Самого.

Чуден наш жребий, чуден удел наш, чудно назначение человека.

Когда мы дети, мы дети Христос, мы единимся младенцу Христу.

И когда вырастаем, разъединяемся с ним, что мы тогда, стоим чего мы.

Милые дети, ваш взгляд - это взгляд самого Иисуса.

Ваш небесный взгляд.

Младенца Христа.

Ваш прекрасный взгляд.

Ваш лик - это лик Христов.

Ваш голос - голос Христов.

А мы, что мы такое, стоим чего мы.

С нашим взглядом потухшим.

С нашим ликом потухшим.

С голосом нашим потухшим.

И в уголках наших губ горестные морщины.

И, в лучшем случае, это морщины раскаяния.

Мы всегда лишь второсортная невинность.

А они – невинность первоначальная.

Мы, чем мы становимся.

Чем же мы стали.

Что же мы знаем.

Что же мы можем.

Что мы имеем.

У нас всегда лишь залатанная невинность.

А у них – невинность первоначальная.

И даже предполагая лучшее, в самом счастливом случае ставя на лучшее, мы – лишь сохраненная невинность.

А они – невинность первоначальная.

И насколько зрелый плод, только созревший плод, только что собранный с древа, ценнее того, что был сохранен.

Свежий всегда ценнее плода сохраненного.

Настолько невинность младенца ценнее невинности взрослого человека.

Ценнее того, что взрослый человек сам не осмелится невинностью называть.